Эвелин

Джеймс Джойс, "Дублинцы"

Она сидела у окна наблюдая как вечер опускается на улицу. Её голова прислонилась к оконной занавеске и в ноздри пахло пыльным кретоном. Она была уставшей.

Прошло несколько человек. Мужик из крайнего дома на улице прошел к себе домой - она слышала его шаги, стучащие по бетонной мостовой и затем похрустывающие по гаревой дорожке до новых красных домов. Когда-то на этом месте был луг, на котором они играли по вечерам с другими детьми. Потом кто-то из Белфаста выкупил этот луг и построил на нем дома - не такие как их маленькие коричневые дома, а из ярко красного кирпича и со сверкающими крышами. Дети с этой улицы играли вместе на этом лугу - Девайны, Уотерсы, Данны, малыш Кио, по прозвищу калека, она, её братья и сестры. Эрнст, однако, никогда не играл - он был слишком взрослым. Её отец частенько выгонял их с луга при помощи тернового прута; но обычно малыш Кио оставалась на стороже и подавал сигнал заметив приближение её отца. Но все же, они казалось были счастливы тогда. Её отец тогда не был столь плохим, а кроме того, её мать была еще жива. Это было очень давно, - она, её братья и сестры все выросли, а её мать умерла. Тиззи Данн тоже умерла, а Уотерсы вернулись обратно в Англию. Все меняется. Теперь и она, как и другие, собирается покинуть свой дом и отправиться в дальние края.

Дом! Она оглядела комнату, рассматривая все знакомые предметы, с которых она еженедельно смахивала пыль в течение столь многих лет, не представляя откуда вся эта пыль берется. Возможно она никогда не увидит снова все эти знакомые предметы, с которыми она никогда не планировала расставаться. И за все эти годы она так и не узнала имени священника, чья пожелтевшая фотография висела на стена над сломанной фисгармонией рядом с напечатанными в цвете обетами Блаженной Маргарет Мэри Алакок. Он был школьным другом её отца. Каждый раз, как отец показывал фотографию гостям, он передавал её со словами: "Он теперь в Мельбурне".

Она согласилась уехать, оставить свой дом. Было ли это разумно? Она пыталась взвесить обе стороны вопроса. В своем доме у неё, по крайней мере, были кров и пища; рядом с ней находились те, кого она знала всю свою жизнь. Конечно ей приходилось тяжело трудиться, и по дому и на работе. Что же они скажут, в магазине, когда обнаружат, что она убежала с приятелем? Скажут, наверное, она сваляла дурочку, - а на её место найдут по объявлению. Мисс Гэван будет рада. Она всегда ею командовала, особенно в присутствии кого-то.

- Мисс Хилл, вы не видите, эти дам ожидают?

- Проснитесь, Мисс Хилл, пожалуйста.

Она не будет проливать слез из-за ухода из магазина.

Но в её новом доме, в далекой неизвестной стране, все будет совсем не так. Там она будет замужем. - она, Эвелин. Там люди будут относиться к ней с уважением. С ней не будут обращаться так, как обращались с её матерью. Даже сейчас, в свои девятнадцать, она иногда ощущала угрозу насилия со стороны отца. Она знала, это было так, и это заставило её сердце забиться. Когда они были подростками, он никогда её не бил, как это было с Гарри и Эрнстом, поскольку она была девочкой, но в последнее время он начал ей угрожать и говорить, что он будет делать что-либо для неё только ради её покойной матери. И сейчас у неё не было никого, кто бы её защищал. Эрнст умер, а Гарри, зарабатывавший украшением церквей, почти все время пропадал где-то в провинции. Кроме того, постоянные перебранки из-за денег субботними вечерами начали её неописуемо утомлять. Она всегда отдавала всю свою зарплату, семь шиллингов, и Гарри всегда присылал сколько мог, но проблема заключалась в получении у её отца хоть каких-то денег. Он говорил, что она разбазаривала деньги, поскольку у неё нет головы на плечах, и поэтому он не намерен отдавать свои трудовые, чтобы выбрасывать их на ветер, и более того, обычно в субботу вечером он был в сильном подпитии. В конце концов он мог дать ей деньги и спросить, не собирается ли она позаботиться о воскресном обеде. Тогда ей надо было спешить как можно скорее отправиться за покупками, крепко сжимая в руке свой черный кожаный кошелек, толкаясь по дороге в толпе и возвращаясь домой запоздно тяжело груженой продуктами. Ей нужно было хорошенько трудиться, чтобы содержать дом и присматривать за двумя детьми, оставленными на её попечение, чтобы они вовремя ходили в школу и регулярно питались. Это была тяжелая работа, тяжелая жизнь, но теперь, когда она собиралась оставить её, она не находила её столь уж нежелательной.

Она готовилась окунуться в другую жизнь с Фрэнком. Фрэнк был очень добрым, мужественным, с открытой душой. Она должна была отправиться с нми ночным пароходом, стобы стать его женой и жить с ним в Буэнос-Айресе, где у него был дом, ожидающий её. Как хорошо она помнит тот момент, когда впервые увидела его, - он снимал квартиру в доме на главной улице, который она посещала. Кажется, несколько недель назад. Он стоял у ворот, его фуражка сползла на затылок и его волосы упали на бронзово загорелое лицо. Затем они познакомились. Он встречал её у магазина каждый вечер и провожал до дома. Он сводил её на "Богемскую девушку", и она тихонько ликовала сидя в непревычной для себя части театра рядом с ним. Он ужасно любил музыку и даже немного пел сам. Люди знали, что он ухаживает за ней, и когда он напевал о том, что девушка любит моряка, она всегда ощущала приятное замешательство. Он имел обыкновение в шутку звать её Попинс. Поначалу её возбуждало то, что у неё есть ухажер, а потом он стал ей нравиться. Он знал истории из дальних стран. Он начинал палубным матросом за фунт в месяц на корабле Линии Аллана, отправляющегося в Канаду. Он называл ей имена кораблей, на борту которых он находился и наименования различных должностей. Он проплывал через Магелланов пролив, и поэтому рассказал ей истории об ужасных патагонцах. Он осел и встал на ноги в Буэнос-Айресе, как он сказал, и заглянул на родину только в качестве отдыха. Конечно её отец узнал о романе и запретил ей даже обмолвиться словом с ним.

- Знаю я эту моряцкую братву, - сказал он.

В один из дней он поссорился с Фрэнком, и с тех пор она встречалась со своим возлюбленным тайно.

Вечер опускался на улицу. Белизна двух конвертов у неё на коленях постепенно таяла. Одно было для Гарри, другое - для её отца. Эрнст был её любимым братом, но и Гарри ей тоже нравился. Её отец, как она заметила, в последнее время начал стареть, - возможно он будет скучать по ней. Временами он мог быть очень милым. Совсем недавно, когда она слегла на день, он прочила для неё историю с приведениями и поджарил для неё хлеб на огне. Однажды, когда их мать была жива, они всей семьей отправились на пикник на холм Хоуфа. Она вспоминала как отец надевал шляпку матери чтобы рассмешить детей.

Время поджимало её, но она продолжала сидеть у окна, прислонив голову к оконной занавеске, вдыхая запах пыльного кретонита. В далике ниже по улице она едва слышала игру уличного органа, она знала эту мелодию. Странно, он как будто пришел в эту самую ночь напомнить ей об обещании, данном матери, обещании заботиться о доме так долго, как сможет. Она вспомнила последний день болезни матери - она опять была в тесной темной комнате на другом конце коридора, а снаружи она слышала меланхоличную итальянскую мелодию. Органист был спроважен подачей шестипенсовика. Она вспомнила отца горделиво возвращающегося в комнату больной приговаривая: "Проклятые итальянцы! вот-вот же представится!"

Во время её размышлений жалкая картина жизни матери пробрала её до самых кончиков пальцев - жизнь обычного самопожертвования заканчивающаяся окончательным безумием. Она вздрогнула, как будто вновь услышала голос своей матери, непрерывно повторяющий c бессмысленным постоянством: "Derevaun Seraun! Derevaun Seraun!"

Она вскочила во внезапном приступе ужаса. Бежать! Она должна бежать! Она будет с Франком. Он даст ей жизнь, и, возможно, и любовь тоже. А она хотела жить. Почему она должна быть несчастной? Она имела право на счастье. Франк возьмет её за руки и обнимет. Он спасет её.

Она стояла среди покачивающейся толпы на пристани на Набережной Северной Стены. Он держал её за руку и она сознавала, что он говорил с ей, снова и снова объясняя что-то про прохождение.

Пристань была полна солдат с их коричневым багажом. Сквозь широкие двери павильонов она заметила черную массу стоящего у причальной стены парохода со светившимися иллюминаторами. Она ничего не ответила. Она чувствовала как её щеки побледнели и похолодели и, из глубины лабиринта неопределенности, она обратилась с молитвой к Богу, чтобы он направил её и показал, каково её предназначение. Пароход издал протяжный и заунывный гудок в окружающий туман. Если она уедет, завтра она будет в море с Фрэнком, уносясь в Буэнос-Айрес. Их прохождение было зарегистрировано. Могла ли она всё еще отступить после всего, что он сделал для неё? Её терзания вызвали чувство тошноты и она продолжала шевелить губами в безмолвной, но страстной молитве.

Как будто колокольчик звякнул у неё на сердце. Она почувствовала, как он крепче взял её за руку: "Идем!"

Все моря мира разверзлись перед её сердцем. Он влек её туда: он её утопит. Она вцепилась обеими руками в железные перила.

- Идем!

Нет! Нет! Нет! Это было невозможно. Её руки впились в железо с остервенением. Перед выходом в море на неё накатил приступ острой тоски!

- Эвелин! Эвви!

Он бросился к барьеру и позвал её последовать за ним. Ему прикрикнули продолжить подниматься на борт, но он продолжал её звать. Она повернула к нему своё белое лицо, безвольно, как беспомощное животное. В её взгляде на него не было ни любви, ни прощания, она даже не узнавала его.